Читать интересную книгу Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

С наступлением сумерек Принцип отважился в свою. Решил, в одиночестве сумеет отбояриться от любых, Кильские мирные, восстание в Чукисаке, меланхолия Симона Боливара, выпуск менеджеров из Гора-Горецкого земледельческого, паче, паспорт в порядке, насколько может мольберт у вдохновенного, ничего незаконного пока не, смешно такое слушать. В случае обнаружения полицией окна на крышу и попытки самоличного явления, велел своим расползтись в разные части и притвориться охотящимися кошками. Верхняя бездна на губернию-со-всеми-вытекающими изъязвлённый эшарп, лизоблюды капитулярия, по большей части и по глубокому убеждению Принципа, люди вздорные и ленивые, в связи с чем вряд ли драть мундиры со взятками во всех карманах о черепицу и пачкать о сажу из труб. Всё крепло подозрение, уже покинули его. Конечно, могли оставить шпика, в ширму или в заблудившуюся молочницу, Принцип рассчитывал, одного тем или иным выведет из пределов опасности. Когда Темя на пяте восстановил дыхание, шумное сопение перестало слышаться из-за печной, Принцип люк и внутрь верёвочную. Мансарда пуста. Подошёл к столу, чернильницу, в открытый на крышу. Знак, опасность хоть и есть, в меру миркованья. На заре казнить Горло жирафа. В глухой предрассветный, чёрные кареты сокрушают ворота, люди стоят на столбах, забастовщики стягиваются в условленное, на улицах ж/д артерии безлюдно. Местом пустырь на задворках винных в стороне от Мясницкой. Как раз один из тоннелей. Горло жирафа не противился, хоть знал, куда пехотируют. Спокойствие подозрительным, ожидалась некая на прощание, может потуга к побегу. Промозгло, ноябрьский дождь перемешался в то со снегом. На пути единственная белая собака с розовым брюхом от коего пар, почивавшая подле сточной. Географически со складами визави дома Принципа (Мясницкая параллельно Московской), для оптимскорейшего надлежало лишь миновать несколько подворотен, избран кружной. Пустырь грачиным карканьем, жухлыми кустами-радиоантеннами, намекающими на скорый повсеместный когерер, мусорной вонью. Ближе к полузаваленному в тоннель, повздыхали в разной тональности. Горло жирафа спиной, пред ним Принцип, на отдалении под руки Ятреба Иуды и Темя на пяте. Даю тебе возможность-последнее желание сознаться, Принцип. Не лги только, можешь единственно писать и у тебя болит твоё гороховое горло. Не стану и заикаться, тот. Ты агент полиции-матери земли? Ты так ничего и не понял, хотя делал вид, что с претензией. Возможно, прочтя это справа-налево, поймёшь, Горло жирафа Принципу тетрадь, ударил по протянутой в ответ, после чего всё-таки. Взял и вновь взглядом к предателю-ментальному конденсату. Давай, не тяни с этим до Рождества, Горло жирафа задрожал будто от страха, но на лице не проявился, застыло под завесой мечтательности. Принцип нож и, приблизившись к закрывшему одним быстрым по горлу и в то же мгновенье в сторону, бурлящая как у репортёра кровь. Горло жирафа захрипел и повалился. Подёргался и затих. Оставим его здесь, но не для грачей-людоедов. Ятреба Иуды, по-видимому, свистевший по катакомботрадициям, и сам. Вдвоём затащили окровавленное в тоннель, вымелись из под солегнёта. Утащат не желающие освобождаться крепостные, богам за их.

Значит я буду Христом, в духе апокрифического выродка Серафим, порхая говорящей чернильницей вокруг длинного стола, установленного на. Ты? – Иса, вместе с другими в первом партера и всё ставил под сомнение. А кто ещё его? Может Карл или Библиотека? – кивнул на бормотавшего марсианские считалки в обратном порядке от Крона (-///////////////////////////////) до Пендергаста (-/), ответственного держателя всемирового читательского билета, соседствовавшего с поминутно озирающимся-рекогносцирующим. Карл (Карл Сергеевич Яшвиль (брат Яковина)) молча. Нынче днём чувствовал в себе спокойствие сфальсифицировавшего все намеченные рисунки в пещере фавна, однако сия внехаосная благость посещала реже и реже. В качестве краткой справки, даётся обо всех значительных психах, сообщается, Карлу сорок тире сорок семь, когда вступил в суицидально-полиграфическую связь с Серенусом Ван. Случилось после службы, почти с самого устроения на, ожидал, после случится нечто. Тогда мясником на сугубой бойне в Стрелецкой слободе, на берегу Тускори с частным пляжем для смывания крови. В обыкновенный для себя, не для солькурского мещанства час вышел из, руки о запасной фартук, параноидальными зигзагами домой. Платье не переменял, жил поблизости от инкубатора и не любил свою, не желал отождествляться со лбами и грохотом свежеобразованных туш и лишнюю минуту, дабы привести в порядок и хотя бы смыть налипший бесплодный страх глядящих в разные стороны быков. Карл, не смотря на ремесло, не раздат закорками, скорее поправший кряж, на хазара-перебежчика. Не носил усов либо бороды, лицо широкое, простое, разве пухловатыми губы, и то покусали регулярные пчёлы. Ван Зольц безо всякого к нему на том кратчайшем к дому и запросто. Не о кровяном фартуке, не о скверной в последние дни обстановке в области обременения, не видах на виды и не о засилье ксёндзов, рассказал, недавно потерял друга и теперь одиноко и необходимо с кем-то время от времени, до такой степени, готов даже с Карлом. Карл доброжелательно, расспрашивал о наперснике, домой в тот запоздал и один лист фикуса немедленно пожелтел. Таким завелось знакомство. Ван Зольц приятным, вкус сыра через вкус чая, не обременял звуком стенаний и мог беседовать на сколь угодно рассеянные до той степени, уже не мог сам Карл. Со временем чаще и чаще стали съезжать на представляемый с трудом бамбуковый и чёрную площадь-абстракцию, особенно проникновенный лысого. Завёл твердить про них всякий, сходились в трактире или в парке с лебединым прудом. Ван Зольц пригласил Карла в шахту, найти в той свой. Карл резко, к подобному если и готов, точно не хотел посоленным после смерти. Теперь лежал в лечебнице и мучился обманом чувств, посложну говоря, инфлюэнцными галлюцинациями. Всякий одна и та же ужасающая, дотлевавший внутренним мир и начинающий гореть внешний, ксантопсия. Карл в очереди к помосту на чёрной, нет билета, скоро тело употребят собаки, кровь лисицы заберут на исследования. Именно я, Серафим, у меня больше всего слов и возможности произнести их связно. Не знаю вот только, кого бы поставить двусмысленным Иудой. Иса промолчал в духе принявшего обет рыцаря. Может и снова Натана? – вслух Серафим, расхаживая по сцене и косясь на чрезвычайную лебёдок и занавесов, опасаясь, как бы злонамеренный доктор его не занавесил в самый разгар сей умственной пирушки. Войлочные шаркали по ковровой помоста, пальцы, сложенные за спиной, неспокойно взаимодействовали. А что если и впрямь Карла? – остановился и на сидящего в задумчивости мясника-ретранслятора видений в самого. Заучишь ли слова, что я тебе дам? Карл не сразу, к нему. Эй, Карл, Карл, я с тобой говорю, невежа-побудитель. Услыхав настойчиво повторяемое, возвратился. Станешь твердить слова или нет? Какие слова? Из моей пьесы, недоумок. Какие ещё тут могут быть слова, да ещё подверженные? Молчал. А может Натану отдать. Он хоть и трусоват, да зато его видения не, и ему не надо столько рисовать, снова рассуждать Серафим, произнося вслух. Один раз Лазарь попытался дать отпор Исе, когда зазудело помять. Вырвался и пихнул в оба плеча. Иса в ответ клацнул оплеуху и на том Лазарь сдался, подумав, не худо было бы заявить в полицию.

Репортёром, а не полицейским, Принцип, пролистывая фазисы поминальника покойного. Ряд длиннее необходимого записанных бесед, расспрашивает разных на всякие экуменические темы-откровения. Есть и обыкновенные статьи-чужие тексты. Что шпик, что писака, всё едино, занимающийся отскочившей пуговицей Ятреба Иуды. Ты лучше скажи, можно и не на арго-ж, где нам теперь четвёртого сорвиголовца брать? Придётся спускать лестницу в мозг к Вердикту и локтями отпихиваться от мыслей. Вердикт при всех недостатках-заскоках-автономиях опытный человек, с трудом позволяет себя обмануть, Принцип задумался, более не вопросы Ятребы Иуды не. А тот желал многое и первым в списке вопрос о самой сути сбора. Другими, что за дитятю вскормил Принцип, на что идут и какова доля каждого? К Вердикту вечером, под непререкаемое сумерек-дзюдоистов. Раньше, солгал Принцип, дома не застать. Проживал за чертой окраины по льговской дороге, ближе к хлебам. Дом одноэтажен, подземелье банка, накидан из не пошедших брёвен, без щелей для подслушивания, окружён запущеннейшим угодьем, сорняком и папоротником. В кособоком горел и Принцип, своим повременить со вторжением, залез головой в это желтоватое, приник лбом к отвердевшему до состояния стекла пузырю. Вердикт внутри хоро̀м, вводил в русло макабрическую постановку. Посреди горницы широкий стол из ящиков международной пересылки, установлен недолакированный гроб с отборным солькурским чернозёмом. На нём как на поверхности планеты или, в крайнем, локального мира, миниатюрные избы-полупагоды, лесок-кусток, приводящие к чёрту на рога тропинки, в стороне погост с крестами для лилипутов и оградами для великанов, отреставрированная на пожертвования буддистов-космополитов церковь, возведение самое длинное школу добрых, но старообрядческих дел или дом для общего стенания. Иллюзия, помещённая в готовый к перемещению в прошлое саркофаг, точилась-красилась не худой артелью. Промежутки глаз относительный мастер-повидавший жизнь, с любовью, тщанием и старанием не допустить парахронизма. Вердикт, невысокий с колючей позицией и крючковатым клювом, согнулся над, расставлял набор с бестолковостью всякого творца. Увлёкся обрядпроектом, не заметил как по бокам от всё больше семинарившие Ятреба Иуды и Темя на пяте, тоже приникшие, немедленно запыхтевшие от потуг разобраться в происходящем судьбовершении. Судьба, как видно, не слишком позументарной, у еврейских первопечатников Ренессанса, династических браков, полевых маршалов при Маастрихте, первого издания «Маятниковые часы» Христиана, безбожно расширили. Одну группу энтузиастов, числом около, Вердикт в подземный схрон, в виде землянкой прорезался на стогне перед общим. Из отрез шпагата, не хватило бы обмотать и самый скупой подарок, для миниатюрных жителей фалинем «Амазонки», не один споткнулся. Следующая часть, побольше ртов, водворена в длинную избу, дверь плотно, снаружи пять стрельцов с пищалями, тихо переругивались на старославянском со вставлением языческих морфем. Последняя самых робких заживо в вереницу открытых ящиков для рассады, шезлонги побережья Галапагосов. Крышки тут же, но не поверх ятреб, даже такой продувной промискуитетчик как Вердикт, не посмел безнебить живьём. Инкогнито выдал Темя на пяте, громко чихнул от возмущения и мстительно лбом о стеклопузырь. Предательское дребезжание, Вердикт вскинулся, Принцип уже через дверь, не вздумал палить, не выкинул ещё какую-нибудь, до охоч, ладонь хлебопашца до груди доярки. Это Принцип, я войду, главарь ничего с порога, медленно отринул. В щель пустые с подноготлиниями, водворился сам. Вердикт с подозрением на незваного, впрямь признав в том Принципа-скоропалителя, несколько распустил пучок своего. Ты один как ноготь на последнем пальце? Нет. С кем тогда, ящерица? Выглянул на улицу, крюканул остальным. Все трое впёрлись. Это Ятреба Иуды, это Темя на пяте. Чего надо, паноптикум идиотов в одной камере? Нам надо тебя с остатком. Я тебе что, уличная девка-поцелуйщица, было взъярился, по случайности обратившись к деревне, сменил на милость. Может и к лучшему, что вы пришли. Смотрите, стрельцы могут из лука в глаз поразить. Зачем люди лежат в гробах так вольготно? – тут же Ятреба Иуды, к столу, склоняясь над гробом. Старые обряды позволяют. В головах сказанных под грифом «ожидание конца мира самоуморением» и «ночь нежна».